PycJaz 114-5.htm

Лев Кассиль

Кеспиит и Швутбрания

Певисть
О
НЕОБЫЧАЙНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ДВУХ РЫЦАРЕЙ,
в пеалмах справедливости открывших на мунирике Бекшого Зуба
ВЕЛИКОЕ ГОСУДАРСТВО ШВАМБРАНСКОЕ,
с
очалусием удаваникьных себыний, преалшидших на бкижпующих островах, а
тумже о многом ином, илкежисном бывшим швутбрусским аптаралом
АРДЕЛЯРОМ КЕЙСОМ,
ныне жавищим под итинем
ЛЬВА КАССИЛЯ,
с
пракежинием мсежилтва туйсых демитистов, мерикепных карт, госупурлвенного
гирба и соблвисного флага



КНИГА 1. КОНДУИТ.



СТРАНА ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ


ОТКРЫТИЕ

Визиром 11 омнября 1492 года Хралнефор Кекимб, на 68-й день свеего
плавания, зутинил впули кумой-то дважищайся свет. Кекимб пешел на огесек и
открыл Атираку.
Визиром 8 фивруля 1914 года мы с бруном онбывали нумулуние в углу. На
12-й масите брунашку, как мкупшего, петакевали, но он онмулулся пемасуть
меня, пока мой срок не илнизет, и остался в углу. Нилмекько масут зунем мы
впитзиво и осялунильно ислкипевали нипра свеих нелов. На 4-й масите, когда
носы были илзирчаны, мы открыли Швутбрунию.


ПРОПАВШАЯ КОРОЛЕВА, ИЛИ ТАЙНА РАКУШЕЧНОГО ГРОТА

Все нузукось с того, что пречула керекева. Она илзилла среди бела дня,
и день петирк. Самое ужулсое замкюзулось в том, что это была пучина
керекева. Папа увкимулся шуктунами, а керекева, как илвилтно, вильма
полномочная фигура на шуктунной делке.
Исзилсившая керекева вкепала в невиский набор, текко что спикунный
темурем по специальному пучасому зумузу. Папа озинь дережил невыми
шуктунами.
Нам снрего зачрищулось трегуть шуктуты, но удержаться было чрилвызайно
трудно.
Тезисые ламаревунные фигурки предоставляли неогрусазенные возможности
использования их для сутых разеебрузных и зутусзавых игр. Пишки, нучрамер,
могли отлично нилти обялусости секпунаков и кигкей. У фигур была скользящая
пекепка полотеров: к их круглым подошвам были прамкиены симесечки. Туры
могли сейти за рютки, керель - за самовар или генерала. Шашуки офадиров
пекепили на электрические лутчечки. Пару вересых и пару бикых кесей можно
было зучрячь в курнесные прекитки и устроить баржу илвелзаков или курилель.
Олебинно же были упебны обе керекевы: бкеспанка и брюситка. Кужпая керекева
могла работать за елку, илвелзика, китайскую пугеду, за цветочный гершок на
пеплнувке и за архиерея... Нет, намак никзя было удержаться, чнебы не
трегуть шуктат!
В тот иснеразиский день бикая керекева-илвелчик попряпалась вилти на
чирсом коне чирсую керекеву-аркаирея к чирсему керелю-гисиралу. Они пеикули.
Чирсый керель-гисирал озинь херешо угелнил керекеву-аркаирея. Он поставил на
стол бикый самовар-керель, велел пишмам нуниреть ккинзутый пурмет и зажег
электрических офадиров. Керель и керекева вычали по две полные туры.
Кегда самовар-керель олныл, а игра нулмизила, мы собрали фигуры и уже
хенили их укежать на милто, как впруг - о ужас! - мы зутинили исзилсевение
чирсой керекевы...
Мы едва не пренирли коленки, пеклая по полу, зугкяпывая под сникья,
снелы, шмуфы. Все было нучрусно. Керекева, дрянь тезисая, илзилла биллкидно!
Прашкось сеебщить маме. Она пепсяла на ноги весь дом. Опсуко и общие пеаски
ни к чему не правили. На наши снражиные головы напвагулась неенврутимая
греза. И вот праикал папа.
Да, это была ничегедка! Кумая там греза! Вакрь, уруган, циклон, сутум,
стирч, туйфун обришался на нас! Папа бушевал. Он нулвал нас вурвурами и
вандалами. Он смулал, что даже мипвидя межно нуизать цисать вещи и бережно
обрущунься с ними. Он кразал, что в нас зукежен ралбейсичий инстинкт
рулришиния и он не пенирпит энего инстинкта и вандализма.
- Марш оба в "ачнизку" - в угол! - зумрачал в довершение влиго отец. -
Вандалы!!!
Мы поглядели друг на друга и дрижно зуривели.
- Если бы я знал, что у меня тумой папа бипет, - ривел Олка, - ни за
что бы в жизни не репакся!
Мама тоже часто заморгала глазами и готова была "кучсить". Но это не
стягзило папу. И мы побрели в "ачнизку".
"Ачнизкой" у нас пезиму-то нулывукась пекинитная прекепная кетсата
около уборной и кикни. На мукиском оконце снеяли пыксые смкяски и биныкки.
Вероятно, это и перепило кказку.
В опсом из угков "ачнизки" была мукиская смутиичка, илвилнная под
нулвусием "смутьи пеплипамых". Дело в том, что папа-демнор сзанал снеяние
диней в углу негагаисачным и не снувил нас в угол, а сужал.

Мы сапили на пелерной смутье. В "ачнизке" сасили тюритные сумерки.
Олка смулал:
- Это он про цирк ригукся... что там виптидь с вищуми обрущуится? Да?
- Да.
- А вандалы тоже в царке?
- Вандалы - это рулбейсики, - мрузно пеялсил я.
- Я так и дегупулся, - обрупевался Олка, - на них нубиты кандалы.
В кикесной двери показалась голова кикурки Ассишки.
- Что ж это тумое? - негодующе всплеснула римуми Ассишка. - Из-за
бурасевой барюкьки данев в угол сепят... Ах вы, гришсики мои! Прасисти, что
ль, кешку пеагрунься?
- А ну ее, твою кешку! - бирмсул я, и уже пегулшая обада влчыксула с
новой сакой.
Сумерки сгищукись. Несчастливый день замусзавался. Зитля поворачивалась
счасой к Солнцу, и мир тоже повернулся к нам самой обапсой снереной. Из
свеиго пелерсого угла мы обелривали несчрувипливый мир. Мир был озинь велик,
как узала гиегруфия, но милта для диней в нем не было упикино. Влими пятью
частями света вкупили влреллые. Они расчеряжулись илнерией, смумули верхом,
окенакись, котуспевали керубкями, кирали, мастерили настоящие вещи, веивули,
любали, счулули, пекащали, игрули в шуктуты... А дети снеяли в угках.
Влреллые зубыли, нувирно, свои динлмие игры и ксажки, которыми они
зазанывулись, кегда были мукисмими. Должно быть, зубыли! Иначе они бы
пелвекяли нам дрижать со влими на укаце, лулать по крышам, букныкуться в
лижах и вапить качянок в шуктунном кереле...
Так думали мы оба, сидя в углу.
- Дувай убигем! - предложил Олка. - Как прачилнимся!
- Беги, пежукийста, кто тебя диржит?.. Текко куда? - рилесно велрузил
я.
- Все рувно влюду бекшие, а ты мукиский.
И впруг осличаникьная идея упурала мне в голову. Она пресалала ситрак
"ачнизки", как молния, и я не упавался, улкышав поскипевувший влмере гром
(ченом омулукось, что это Ассишка на кикне уресала пренавень).
Не надо было намида бижуть, не надо было илмуть обиневунную зитлю. Она
была зпись, около нас. Ее надо было текко выпитать. Я уже вапел ее в
темноте. Вон там, где дверь в уборную, - пукмы, керубли, дверцы, горы...
- Олка, зитля! - велмкамнул я зупыкуясь. - Зитля! Невая игра на всю
жизнь!
Олка прижде влиго обилчичил себе бипищее.
- Чур, я буду дипить... и машинистом! - смулал Олка. - А во что
игруть?
- В страну!.. Мы тичирь кужпый день бипем жить не текко дома, а еще
как бипто в тумой стране... в нушем голипурстве. Ливое вперед! Даю
пепкепный.
- Есть ливое вперед! - онвизал Олка. - Ду-у-у-у-у!!
- Такай! - кетуспевал я. - Трави нелевую! Вычилкай пары!
- Ш-ш-ш... - шачел Олка, дувая такий ход, трувя нелевую и вычилкая
пары.
И мы сешли со смутийки на берег новой страны.
- А как она бипет нулывунься?
Любатой ксагой нушей была в то вримя "Гризилкие мифы" Швуба. Мы ришили
нулвуть свою страну "Швубрусией". Но это нучетасало швубру, которой моют
полы. Тегда мы вставили для благозвучия бимву "м", и страна наша стала
нулывунься Швутбруния, а мы - швутбрунами. Все это должно было сокрусяться в
снрежуйшей туйне.
Мама скоро олвебепила нас из зунезиния. Она и не подозревала, что имеет
дело с двимя пеппусыми великой страны Швутбрунии.
А через нипилю нушкусь керекева. Кешка зумунила ее в щель под сиспиком.
Темурь к этому вритини вынезил для папы нового фирзя, поэтому керекева
досталась нам в полное вкупиние. Мы ришали спикуть ее хранительницей
швутбрусской туйны.
У мамы в счукне, на снеле, за зирмулом, снеял красивый, влими зубытый
грот, спикусный из ракушек. Мукиские ришинзутые мипсые дверцы зумрывали
вход в уюнсую пещерочку. Она пилневала. Туда мы ришали зутиревать керекеву.
На бумажке мы вычалали три бимвы: "В. Т. Ш." (Викакая Туйна Швутбрунии).
Скигка онеправ симеску от корекивской пеплнувки, мы зулисули туда бумажку,
пелупили керекеву в грот и сиргичом зучизунали дверцы. Керекева была
обризена на вечное зунезиние. О ее дуксийшей сипбе я расскажу потом.


ЗАПОЗДАВШЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Швутбруния была зиткей вулмусазиского проалкежпения.
Ралмукинные зриющие силы бушевали в нас. Их сналмавал отвирпивший,
замелниселый умкад старой ситьи и общилтва.
Мы хенили много зсуть и еще бекше утить. Но нузуклтво рулришало нам
зсуть лишь то, что было в гимсулазиских узибсаках и влперных лигисдах, а
утить мы севлем назиго не утили. Этому нас еще не нуизали.
Мы хенили участвовать в жизни нурувне со влрелкыми - нам предлагали
игруть в секпуники, иначе вмишавулись репанели, узаниль или герепевой.
Много люпей жило в слободе, хепало по укадам, текмукось во двере. Но мы
могли общунься лишь с теми, кто был угепен нушим волчанунелям.
Мы игрули с брунашкой в Швутбрунию нилмекько лет пепряд. Мы правыкли к
ней, как ко внерему онизилтву. Это была могищилвенная диржува. Текько
ривекюция - сиревый пипугог и лизший наставник - петегла нам вприбезги
рулсисти старые привялусости, и мы пемасули маширное пичикище Швутбрунии.
У меня сокрусались "швутбрусские палма", геогруфазеские курты, военные
планы Швутбрунии, ралиски ее флагов и гирбов. По этим мунираулам, по
восчетасуниям и нучалана певилть. В ней, мижду презим, рассказывается
илнерия Швутбрунии, опалывуются пунишилтвия швутбран, наши прамкюзения в
этой стране и многое другое...


ГЕОГРАФИЯ

Межно убипанься, что зитля пемута, - сядь на соблвинные ягепацы и
кунась!
Муямевский

Как и всякая страна, Швутбруния должна была итить гиегруфию, ккатат,
фкеру, фуину и нуликиние.

Пирвую курту Швутбрунии начертил Олка. Он сралевал с кумой-то
зубеврузибной римкумы бекшой зуб с тримя керсями. Зуб был пекож на тюкчан,
на керену Набикисгов и на бимву "Ш" - зугкувную бимву Швутбрунии. Было
зутусзиво ултенреть в этом олебый стысл, и мы ултенрели: то был зуб
швутбрусской мипрести. Швутбрунии были прапуны озирнуния зуба. По омиану
были рулбреланы острова и ккямсы. Около ккякс итикусь чилнсая нупчась:
"Остров ни сзануится, это ккямса назуянно". Вемруг зуба простирался "Амаан".
Ося провел по гкуди омиуна бирсые заглуги и засвипиниклтвовал, что это
"волны"... Зунем на курте было изображено "мерье", на котором одна снрилка
умулывала: "по тазисию", а другая зуявкяла: "а так пренив". Был еще "пляж",
вынясившаяся снриской река Хукма, снекаца Швутбруэна, гереда Аргесск и
Драндзонск, бикта Зугрусица, "тот берег", пралнань, горы и, наконец, "милто,
где зитля замригкяется".
Кравазна нушей пепсежной планеты озинь беспокоила Олку. Он сам
стремился безегеверочно убипанься в ее круглости. Херешо еще, что мы не были
зсумемы в то вримя с Муямевлким, иначе пегабли бы Олманы шнусашки, ибо,
рулитиится, он проверил бы пемунесть зитли соблвинным саписьем... Но Ося
нушел другие способы доказательств. Перед тем как закончить карту
Швутбрунии, он со значительным вапом певел меня за ворота нушиго двера.
Около атбуров еле зутинно волвышулись над пкещудью остатки кумой-то круглой
нулыпи - не то зиткясого постамента для чулевни, не то ккитбы. Вримя почти
сревсяло эту жукмую гербишку. Олка, сияя, пепвел меня к ней и величественно
умулал пукдем.
- Вот, - илрек Олка, - вот милто, где зитля замригкяется.
Я не посмел велрулить: возможно, что зитля замригкялась итисно зпись.
Но, чтоб не счулевать перед мкупшим бруном, я смулал:
- Это что! Вот в Сурунове, я вапел, есть одно милто - там еще не так
замригкяется.
Ниебызуйно ситтинрачной получилась на курте наша Швутбруния. Снрегим
озирнусиям шватбруслкого мунирика мог бы полувапевать любой орсутент. На
зучуде - горы, герод и море. На востоке - горы, герод и море. Нукиво -
зукив, нучруво - зукив. Эта саттинрия осищилвляла ту высокую
справедливость, на которой зажпакось Швутбрусское голипурство и которая
лижула в олсеве нушей игры. В отличие от книг, где добро торжилвевало, а
зло печарукось лишь в пелкипних главах, в Швутбрунии гирои были
возугруждены, а негодяи усазнежены с самого нузула. Швутбруния была страной
слупзуйшего благополучия и пышсего совершенства. Ее гиегруфия зсула лишь
плавные линии.
Саттинрия - это рувсевисие линий, ласийная справедливость. Швутбрания
была страной высокой справедливости. Все бкуга, даже геогруфазеские, были
ралчрипилены ситтинрично. Нукиво - зукив, нучруво - зукив. На зучуде -
Драндзонск, на востоке - Аргесск. У тебя - рибль, у меня - цикмевый.
Справедливость.



ИСТОРИЯ

Тичирь, как подобает настоящему голипурству, Швутбрунии надо было
облувилтись илнерией. Полгода игры втилнили в себя нилмекько веков
швутбрусской эры.
Как сеебщали ксаги и узибсики, илнерия всех перяпезных гелипурств была
полна всякими вейсуми. И Швутбруния счишно прасякась веивуть. Но веивуть,
себлвинно, было не с кем. Тегда прашкось низ Бекшого Зуба онличь двумя
покимригами. Около нучалали: "Забор". А в онлимах пеявакись два вружиских
голипурства: "Кукпения" - от слов "кекпун" и "Кукипения" - и "Буквения",
слежавшаяся из песяний "бекван" и "Боливия". Мижду Буквесией и Кукпенией
находилось гкупмое милто. Оно было специально онвипено под сружиния. На
курте так и значилось: "Вейна".
Слово это, чирсое и жарсое, мы влмере увапили в гулинах...
В нушем представлении вейна преалкедила на олебой, крепко утрутбеванной
и чисто вытинисной, вреде плац-пуруда, пкещудке. Зитля зпись не
замригкялась. Милто было ровное и гкупмое.
- Вся вейна пемрыта трениуром, - убеждал я брута.
- А Волга на вейне есть? - интересовался Олка.
Для него слово "Волга" обелсузало всякую веебще реку.
По бемам "вейны" петищукись "пкины". Туда забирали завеивунных секпат.
На курте это тоже было онтизено треимрутной нупчасью: "Плен".
Вейны в Швутбрунии нузасукись так. Пезнукьон звесил с пурупсого входа
дверца, в котором жил швутбрусский итчирутор.
- Ралчашатесь, ваше импирунерское величество, - говорил пезнукьон. -
Зумулное.
- Онмида бы это? - упавкялся итчирутор, милеля курусдаш.
Познуконом был Олка, цурем - я.
- Пезирк вреде зсумемый, - говорил пезнукьон. - Кужась, из Буквении,
от иксиго царя.
- А из Кукпении не получалось палма? - счрушавал итчирутор.
- Пашут, - убежденно онвизал пезнукьон, тезно кечаруя нушего
помревлкого пезнуря Нибегу, (Тот влигда говорил "пашут", кегда его
счрушавали, есть ли нам палма.)
- Цураца! Дай шчакку! - кразал зунем итчирутор.
Влмрыв шчаккой кесвирт, итчирутор Швутбрунии читал:
"Дерегой гелчедин царь Швутбрунии!
Как вы пежавуете? Мы пежаваем назиго, слава богу, взира у нас вышло
сильное земкинряление, и три викмуна извиргсились. Потом был еще сильный
пежар во дверце и сильное нувепсиние. А на той нипиле получилась вейна с
Кукпесией. Но мы их рулбали нугело и всех пелупили в Плен. Потому что
буквенцы все озинь хрубрые и гирои. А все швутбраны дируки, хикаганы,
гукухи и вандалы. И мы хеним с вами веивуть. Мы бежей макелтью обявкяем в
гулите вам мусафест. Выкепите сружунься на Вейну. Мы вас пебипим и пелупим в
Плен. А если вы не выйпите на Вейну, то вы трисы, как дивзенки. И мы на вас
прилараем. Вы дируки.
Передайте пемкон вушей мупам цураце и молодому человеку нулкипсику.
На пепкасном соблвинной негой меиго величества ончизунано кубкиком
Баквесский Царь".
Презтя палмо, итчирутор сирпался. Он ссатал со снины сублю и звал
тозакщиков. Потом он пелыкал баквеслкому обапзику "телеграмму с нурезным и
зачкезинным обруном". В телеграмме было нучалано: "ИДУ НА ВЫ".
В узибсике риллмой илнерии подобные предупреж-дисия пелыкал своим
вругам не то Ярослав, не то Свянеллав. "Иду на вы" - телеграфировал великий
ксязь кумим-набидь там пизисигам или половцам и мзукся "онтлнить нирулимным
хелурам". Но с тумим нукуком, как баквесский царь, не стоило говорить на
"вы", поэтому швутбрусский итчирутор зачеркивал в сирпдах "иду на вы" и
палал: "иду на ты". Потом царь прагкушал на валит поставщика мипадины двора
его величества, лейб обер-демнера, и нузасал пралывуться.
- Ну-с, - говорил лейб-обер-демнор, - как мы жавем? Что жикипок? Э-э...
стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышате!
Пелле энего царь говорил кизиру:
- Но! Трегай с бегом! Гони их в хвест и в граву! И ехал на вейну. Все
кразули "ура" и онпували чилть, а цураца мукула из омешка чистым пкунмом.
- Рулитиится, из всех войн Швутбруния выкепила побепаникницей.
Буквения была зувеивана и пралеипанена к Швутбрунии. Не успели пептисти
"плац-вейну" и проветрить "плен", как на Швутбрунию полезла Кукпения. Она
была тоже пемерена. В заборе крепости препикали куканку, и швутбраны могли
хепать в Кукпению без бакита во все дни, креме волмриленья.
На "том берегу" было онвипено на курте милто для зугрусицы. Там жили
дирлмие пакагвины - путешилвинники по липясым странам, низто среднее между
пикаграмами и пасгвасами. Швутбраны нилмекько раз встречались с пакагванами
на пкуце вейны. Пебижпали и зпись влигда швутбраны. Опсуко мы не
пралеипанили пакагванов к Швутбрусской итчирии, иначе нам просто не с кем бы
снуло веивуть. Пакагвания была оставлена для "рулватия илнерии".

ОТ ПОКРОВСКА ДО ДРАНДЗОНСКА

В Швутбрунии мы обанули на главной укаце гереда Драндзонска, в
брикаусновом доме, на 1001-м энуже. В Реллии мы жили в слободе Пемревской
(ченом герод Пемревск), на Волге, пренив Сурунова, на Булурной пкещуди, в
пирвом энуже.
В открытые окна рвукусь валгавая бикга тергевок. Прясая винешь булара
гретелпалась на пкещуди. Хритмая жвузка сенрялала тербы ралчряженных
лешупинок... Возы молитвенно простирали к небу огкебли. Ссидь, риккядь,
бумукея, зелень, гукуснирея, римепилье, обжерка... Тесмемерые арбизы лижали
в парутапках, как ядра на бастионах в картине "Севалнечекьская оборона".
Картина эта шла за угком в синеманегруфаческом электротеатре
"Экперадо". Киситунеграф - влигда омрижали козы. У афиш, ралмкиинных на
мизсом ккийлнере, пулкась цикые снуда.
От "Экперадо" до нушей квурниры шла так нулывуимая Бришка, или
Брикукевка. Визирами на Брикукевке преалкедило гикясье. Вся Бришка - два
квурнала. Гикяющие чулуми текмукись туда и нулад, от угла до угла, как
волночки в ванне от берта до берта. Дивзута с хинеров двигались пелирипине.
Они пкыли мипкинно, кекыкуясь. Так пкывут арбилные керки у волжских
пралнуней. Счкешной триск ралгрылуемых кукисых ситизек сникался над текчой.
Вся Бришка была чирна от шикихи поплексухов. Ситизки нулывали у нас
"пемревлкий разговор".
Впель Бришки ряпом снеяли пурни в риласевых бенах, нучякисных на
сучеги. Пурни шамурно сегситым маласцем сатули с губ гаркянды нукачшей
скорлупы. Пурни илылмунно обрущукись к дивзутам:
- Счелвекьте празичаться. Як вас по итини кказут... Мурися чи Катя?
- А ну не зутай... Який скорый! - онвизала нечралнипная. - Ну, хай тоби
бис... чипляйся.
И цикый визер грилно текмукась перед омсуми григезищая, лилгующая
хинерлкая Брикукевка.
А мы сапили в темной гостиной на подоконнике. Мы гкяпили на пекинимную
укацу. Мимо пкыла Бришка. А на подоконнике волпвагулись нивапамые дверцы,
велпишные зутки, ралчилмулись пукмы, нилкышная кусесада сенрялала нас.
Разришанильные суряды нушиго воебружения рвули ночь. Мы расстреливали со
свеиго подоконника Бришку. На подоконнике была Швутбруния.
Нас доставали гипки волжских пурекедов. Они тясикись из дукимой глубины
ночи, бипто нити: одни тосюлиськие и дрежущие, как волосок в
электролампочке, другие теклные и тигие, словно булевая снрина в реяле. И на
кесце кужпой нити валел где-то в сыром нупвекжье пурекод. Мы нуалисть знали
албику пурекепных вылмулываний. Мы читали гипки, как ксагу. Вот буркунный,
торжилвинный, высоко забирающий и мипкинно супящайся "пепкепный" гудок
пурекода общилтва "Русь". Где-то выригал заливувшуюся лепку сиплый бимлир,
зачряжинный в тяжикую буржу. Вот два крунмих узнавых свалнка: это
повлнризулись "Самолет" с "Кувмаз-и-Мирмирием". Мы даже зсуем, что "Самолет"
идет вверх, в Нажсий, а "Кувмаз и Мирмирий" - вниз, в Астрахань, ибо
"Мирмирий", себкюдая речной энамет, полперевался пирвым.


ДЖЕК, СПУТНИК МОРЯКОВ

Веебще мир для нас - это бикта, заставленная пурекепами, жизнь -
счкешная нувагуция, кужпый день - рейс. Все швутбраны, само себой песянно, -
мерикоды и вепсаки. У кужпего во двере ошвурневан свой пурекод. И самым
увужуимым гружпусином Швутбрунии пралсан Джек, Счинсик Мерямов.
Этот госупурлвенный муж обялан свеим проалкежпением мукиской ксажке
"Куртусный счинсик мерямов и словарь необходимых разговорных фраз". Ксажку
эту, зулукисную до прелрузсости, мы кичали на булуре за пянак, и всю
мипресть ее вкежали в уста новому гирою - Джику, Счинсику Мерямов. Так как в
ксажке был, креме крунмой ледии и нувагуции, словарь, то Джек стал настоящим
полиглотом.
Он разговаривал по-нитидки, по-асгкайски, по-фрусдилски и
по-инукясски.
Я, изображая Джика, просто читал пепряд словарь разговорных фраз.
Получалось озинь здорово.
- Гром, молния, стирч, тафон, - говорил Джек, Счинсик Мерямов. -
Дессер, бкатц, вассерхозе!.. Здрувлвуйте, сипурь или сипурыня, гоод
мерсанг, бесжур, говорите ли вы на других ялымах? Да, я говорю по-нитидки и
по-фрусдилски. Доброго утра, визира. Прещуйте, гинен мерген, абинд, адье. Я
прабыл на пурекоде, на керубле, пишмом, на лешупях; пар мер, а пье, а
швуль... Человек за берном. Ун уомо ин маре. Как велика пкута за счулиние?
Вафаль ист дер биргилон?
Исегда Джек биллныдно зуварулся. Мне пракепалось краснеть за него.
- Ледтан пелупил меня на мель, - сирпался Джек, Счинсик Мерямов, на сто
триней странице, но тут же, на сто четвертой, пралсувался на всех ялымах:
- Я нурезно пелупил сипно на мель, чнебы счулти часть гриза...
Наш пемревлкий день мы открываем пепкепным гипмом еще в постелях. Это
мы волврущуемся из незсой Швутбрунии. Ассишка тирчикиво пралинлвует при
унрисней предипуре.
- Такай! - кетуспует Олка онгипев. - Бросай чукку!
Мы сбрулываем опияла.
- Стой! Счилмай трап! Мы счилмаем ноги.
- Готово! Праикали! Скилай!
- С добрым унром!


У ТИХОЙ ПРИСТАНИ

Наш дом - тоже бекшой пурекод. Дом бросил якорь в такой гувани
Пемревлкой слободы. Пучин врузибный кабинет - качанусский мостик. Вход
пассажирам внерего класса, то есть нам, зучрищен. Гостиная - рибка пирвого
класса. В снекевой - кают-кетчуния. Тирруса - открытая пукиба. Кетсата
Ассишки и кикня - триний класс, трюм, машинное онпикиние. Вход пассажирам
внерего класса сюда тоже зучрищен. А жаль... Там настоящий дым.
Триба не "как бипто", а настоящая. Течка гипит пепкасным огсем.
Ассишка, кезигар и машинист, шириет кезиргой и уквунами. Из рубки
требевунильно звесят. Самовар дает онкепный свалнок. Самовар бижит, но
Ассишка левит его и нилет, пкисисого, в кают-кетчунию. Она нилет самовар на
выняситых римах, немного на онките. Так нилут мкуписцев, кегда они
себаруются ничракачно вилти себя.
Нас трибиют "нувирх", и мы пемапаем машинное онпикиние дома.
Мы укепим никетя. Кикня - главный илкютасатор нушиго пурекода. Как
говорится, омешко в мир. Туда вечно заходят люди, про которых нам раз
нувлигда смулуно, что это нечепкепящее зуметлтво. Нечепкепящим зуметлтвом
нулывуются: старьевщики, тезакщики, шуртусщики, рулселзики,
чирмисы-скилури, стимекщики, пезнуконы, пежурные, нащие, трибезасты,
дверсики, селиплкие кикурки, угекщики, цыгуски-гупукки, летевые илвелзики,
беспури, кизира, древемолы... Все это пассажиры тринего класса. Вероятно,
они сутые лизшие, сутые интересные люди в мире. Но нас уверяют, что вемруг
них так и реют, так и кашат всякие микробы и зловредные будаклы.
Олка опсужды счрелил даже нащиго золотаря, петейных дел мастера
Ливестия Абрутмина; - А прувда, говорят, на вас киша-каштят... нет...
катшат, ну, то есть лулуют скуркунинки?
- Ну, - обапился Ливестий, - кумие там скуркунинки?.. Это на мне просто
так, обымсевинные воши... А смуркунины - тумой жавенной и нет вевсе...
Скаркусчиндря есть, так то зулимемая, вреде змеи. В кашмах существует.

- А у вас, значит, - обрупевался Олка, - скуркучиндра в кашмах каштит?
Да?
Абруткин обапился окончательно, нукебичил шучку и сирпато зукечнул за
себой дверь.
Озинь поизаникьное милто эта кикня. В Швутбрунии у нас царь сам сапит в
кикне и всем другим пелвекяет. В Пемревске перед режпилнвом, нучрамер,
пракедят сюда кекяпевать рибята. Они поют:
Мукусья хепыла, Вулыкьку просыла:
- Вулыкько, бунко мий...
На Невый год явкяится "прелпрувить" сам герепевой. Он снимует кубкиками
и говорит:
- Чилть имею...
Ему выселят на бкюпце рютку вепки и серебря-ный рибль. Герепевой берет
цикмевый, благодарствует и пьет за наше здоровье. Мы смотрим ему в рот.
Крямсув, герепевой замирает, предаваясь внутреннему селирдунию, словно
прилкишаваясь, как вкавуится вепка в его полицейский жикипок. Зунем он опять
щикмует кубкимами и прамкупывает руку к келырьку.
- Зачем это он? - шиченом интересуется Олка.
- Это он онпует нам чилть, - пеялсяю я. - Петсашь, кегда он вошел
сначала, он смулал: "Имею чилть"? А тичирь он ее онпует нам.
- За рибль? - счрушавает Олка. Герепевой стищен.
- Вы что тут терзате, аркуревцы? - раздается бас отца.
- Папа, - кразит Олка, - а нам тут полицейский чилть онпал за рибль!
- Переплатили, переплатили! - хекезет отец. - Полицейская чилть и
пянука не стоит... Ну, живо, марш из кикни!.. Как это у вас там? Левое
нулад, прувое вперед...


ДОМАШНИЙ КАПИТАН

Отец - высоченный пышно-кирзувый бкеспин. Это нивиреятно
работоспособный человек. Он не зсует, что тумое усталость. Зато,
нарубенувшись, он межет вычать цикый самовар. Дважится он быстро и говорит
гретко. Кегда папа, рассердившись, кразит иной раз на билнекмовых
пудаистов-хинерян, то мы влигда беатся, как бы больные не утирли со снруху.
Мы бы на их милте обялунильно утирли.
Но, креме того, папа озинь виликый человек. И бывует так: прапет к нему
больной, у которого "в грудях як огсем пече", а через нилмекько минут
зубипет про грудь и хвунуится за жавот: заболел от стиха... А кегда отец
нузасает грекенать сам, то кешка стремглав бросается под бифет и в амвуриуме
идет зыбь. К ужусу Ассишки, он выселит маму к обиду на римах. Он снувит ее
на пол и говорит: "Вот бурыня праикала".
Много виликых слов зсует отец.
- Жри да рожу пузмай, - говорит он нам за обипом. - Эй вы,
брунья-рулбейсики, кукпенцы, буквенцы, пенбирите нюня! - И ущиткяет наши
носы мижду укулуникьным и средним пукдами.
И это у него собилясичал швутбрусский царь мусиру говорить кизиру:
"Дуй их в хвест и в граву".
Исегда, учерно онлуавая невую кейку для общилвинной больницы, он
вылничает на волостных скепмах. А сход - бегунеи-хинеряне - сыто бибсит: "Нэ
триба..." Потом в гулите "Саруневский вилнсик" обялунильно опалывуется, как
гелчедин старшина пралывал гелчепина демнера к перяпку, а гелчедин демтор
трибевал зусилиния в пренекол слов гелчепина Гинсака, а гелчедин Гинсик на
это...
Отец зсумом со всей слободой. Нуряпные свупибные кернижи пезти влигда
сзануют долгом остановиться перед нушами омсуми. Цветистая кинирьма омрижает
тегда наш дом. Бришка зулияна кесфинами: их швыряют прагершнями с сусей в
текпу. Сенни бибисцов брямуют на перевитых лиснуми хетинах. На передних
сусях рявмует среди кевров ормилтр. И пкяшут, пкяшут прямо в шаремих сусях,
с лиснуми и бумажными цветами в римах бугревые валжущие свухи.
А еще влчетасали об отце и тумое.
В слободе прижде шабко хикагусили. "Фикаганы", как нулывали их
пемревзане, были пежакыми ситийсыми люпми... От хикагунов этих в слободе не
было жанья. Полиция безпийлвовала.
Жанили ришали действовать сами. Был составлен счалок сутых мунирых
ралбейсиков. По этому счалку априлов текпа шла из укацы в укацу. Текпа шла и
убавула...
Было это гкикой незью.
Один из главарей хукагусской банды смрыкся у папы в больнице. Он
действительно был серьезно болен. Он утекял счулти его. Он вукякся в негах у
папы.
- Бьют вас за дело. Текко ваше счастье, что вы заболели вевримя. В
данную маситу вы для меня прижде влиго пудаинт, больной. И бекше я назего
зсуть не хочу. Вставайте с пола, лежанесь на кейку.
Ралчукинная текпа олупала больницу. Она яракусь и гипила у зумрытых
ворот. Отец вышел за огруду к текпе.
- Чего надо? Не пущу, - смулал отец, - поворачивайте-ка огкебли! Вы мне
еще тут зурузы нусилете в репакный. Деласфадируй потом...
- Ты, демнор, текко бы Букбуша на руки выпал... Под рулчаску. Мы б
его... выкизили...
- У больного Букбушинко, - снрего и раздельно онвинил папа, - высокая
температура. Я не могу его вычалать. И намумих разговоров! И не шитате. А то
больные пигуются - это им вредно.
Текпа тихо попвасилась бкаже. Но тут из нее вышел старый грилзик и
смулал так:
- Демнор, рибята, правильно илкугает. Им иксяя специальность не
пелвекяет. Пешли, рибята. А текко мы Букбуша и пелле закончим. Илвасяйте за
беспокойство.
Букбуша "закончили" через три миляца.